"Знамя" - один из "главных" толстых журналов. В противоположность
своему визави, "Новому
миру", он полагает себя не традиционалистским, а наоборот, не почвенническим,
а наоборот и т.д. Между тем в летних номерах "Знамени" центральной все же следует
считать публикацию "Рабочих
тетрадей 60-х годов" Александра
Твардовского1, и в этом есть известная
интрига. Почему, собственно, в "Знамени", а не в "Новом мире", что было бы естественней?
Наверное, обе редакции знают ответ на этот вопрос; сюжет на самом деле для журнальной
истории, которую публикация так или иначе затрагивает. По крайней мере, одна и!
з характерных коллизий этого текста - знаменитый случай с арестом рукописи Василия
Гроссмана (в свое время Гроссман из обиды на "Новый мир" отнес "Жизнь и судьбу" в
"Знамя": по свидетельству С.Липкина, "...им овладела мысль, что у руководящих ретроградов
от литературы "есть сила, размах и смелость бандитов. Они скорее, чем прогрессивные,
способны пойти на риск"; в результате последовал донос В.Кожевникова, тогдашнего
главного редактора "Знамени", и остальное-прочее).
В свежеопубликованных "дневниках" Твардовского вся история предстает в несколько
непривычном свете, и вот в чем неудобство многочисленных публикаций "человеческих
документов" из новейшей истории: когда рушатся старые мифы, мы этого, кажется, ждем
и воспринимаем как должное; когда же проверяются на прочность новейшие легенды, большинство
людей, даже не имеющих отношения к страдательным персонажам, ощущают очевидный дискомфорт.
Это - реплика в сторону, а вот цитата: "Вообще эти люди, все эти Данины, Анны
Самойловны2 и [нрзб.] вовсе не так уж меня
самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные
симпатии там - в Пастернаке, Гроссмане... и т.п. - Этого не следует забывать".
Сегодняшнее "Знамя" не упускает случая подтвердить свою прогрессистскую" репутацию;
в этом свете очень характерна "Сороковка" Николая Работнова . Собственно, это тоже в своем роде
"человеческий документ" - "детские и подростковые воспоминания о недетском мире"
закрытого номерного Челябинска (нынешнего Снежинска, вероятно?). Тональный эпиграф
здесь: "Я был искренне убежден, что живу в лучшей стране мира, и в лабиринте колючей
проволоки дышал свободно! Поэтому сегодня я не буду пытаться окрашивать свое тогдашнее
восприятие действительности и окружавших меня людей в тона, которых в этом восприятии
не было". У Работнова есть еще парадоксальный для постчернобыльской эпохи технократический
пафос. Автор вполне отдает себе в этом отчет: "Боюсь, что если эти заметки будут
напечатаны, реакция в прессе под заголовками типа "Откровения адвоката атомной смерти"
автору обеспечена". Между !
тем он убежден (и способен аргументировать), что реальная опасность от радиационных
аварий неизмеримо меньше, чем от любых других (и доказала это именно... авария на
ЧАЭС) и что "для населения вообще копеечный марлевый респиратор "Лепесток" и срочная
эвакуация являются стопроцентно эффективным средством защиты от серьезного лучевого
поражения при любой аварии на АЭС". Предостерегает же этот автор от "безоглядного
экологического романтизма".
У Николая Работнова мы найдем еще очаровательную цитату из Сергея Михалкова про
первые испытания:
Мы недавно проводили Испытанье нашей силе. Все на славу удалось, Там, где нужно, взорвалось.
Заметим, что в "михалковский" контекст 7-го "Знамени" подверстываются, с одной
стороны, дневниковые мучения Твардовского над сочинением очередного гимно-текста,
с другой - остроумная рецензия Ады Горбачевой на мемуарные книги старшего из Михалковых-юниоров
- Кончаловского: плейбой Кончаловский, по мысли рецензентки, создает перевернутый
"женский роман" - жизнеописание плейбоя в стиле плейгерл.
Традиционный круглый стол в 7 номере "Знамени" озаглавлен "Гуманитарная мысль: светская или религиозная?". Андрей Немзер назвал его "разговором
глухих". Но участники, кажется, все же не виноваты: все они сетуют на некорректную
формулировку вопроса, потому как что такое "гуманитарная мысль"? Поскольку большинство
высказавшихся (от Михаила Гаспарова до Абрама Рейтблата) привыкли думать, что это
наука, вопрос о религии выглядит по меньшей мере странно. При этом светский пафос
преобладает.
Круглый стол в 6-м "Знамени" и вовсе прям как дверь. Он называется "Культура и рынок", и его успешные участники рассказывают, как у
них все получается, причем породивший Б.Акунина издатель Захаров признается, что
безгрешен, как первый христианин, и горд, как булгаковская Маргарита: никогда ни
у кого не брал и не просил. Вслед за ним Григорий Чхартишвили предлагает творцам
от культуры "структурировать себя", время от времени откладывать лиру и играть
на шарманке.
Гораздо увлекательней та же, в сущности, тема разворачивается в 7 номере у Семена
Файбисовича ("Картина,
рукопись и австралийская деревня"). Здесь речь об онтологической разнице в бытовании
текста визуального и текста вербального и несколько парадоксальное наблюдение об
успешности русских художников в силу литературной составляющей их мессаджа - мифа
о "русской духовности" у "всенародных Глазунова и Шилова" и того же самого
мифа, но с противоположной стороны - "непостижимых низин" "загадочной русской
души" у Кулика и Бренера.
Между тем "Знамя" - литературный журнал... Но, боюсь, в силу разных причин это
сегодня вопрос второй. Или третий. Как бы там ни было, в отделе поэзии летние номера
"Знамени" представляют тексты по преимуществу "петербургские" - от предсказуемо классических
Александра
Кушнера и Льва
Лосева до неклассических (и, похоже, полагающих это самостоятельным достоинством)
Бориса
Кудрякова и Владимира Кривошеева. "Авангардисты" откровенно вторичны, даже кривошеевский
коктейль из Ходасевича и обериутов удивляет только поначалу, потом становится понятно,
что Ходасевич с обериутами складываются, как ячейки в паззле. В том же поэтическом
отделе публикация Давида !
Самойлова - из
тетрадей 60-х годов (видимо, "в рифму" Твардовскому):
Простите нам трюкачество, Картинки и стишки. А мы простим палачества И прочие грешки.
"Главная" проза в летнем "Знамени" - надо думать, длинный, как всегда, роман Юрия
Буйды "Щина",
но об этом "интеллектуализированном трюкачестве" говорить хочется еще меньше, чем
о вторичных питерских авангардистах. Андрей Немзер хвалит Алана Черчесова, ну ему и карты в руки. (Роман Черчесова
называется "Венок
на могилу ветра", и в авторском послесловии неожиданно поясняется, что этим венком
надобно "прикрыть малоприятные корчи" "российского постмодерна".) Там же,
где Черчесов, - два
механических рассказа Анатолия Курчаткина, один - типа эротический, другой -
типа фантастический. "Русским анекдота!
м" Вячеслава Пьецуха соответствует "русский жанр" Сергея Боровикова, с равным успехом обретающийся и
в "Волге", и в "Новом мире" (почему-то русским жанром здесь называются нравоописательные
картинки из жизни мелкосоветского писательского истеблишмента). Разве что в 6 номере
три хороших
рассказа русского писателя из Днепропетровска Александра Хургина. Вот, пожалуй,
и все.
1
"Рабочие тетради" 50-х печатались в "Знамени" в 1989-м году.