Ирина Каспэ Все
огни - огонь Ив Бонфуа. Избранное.
1975-1998 / Пер. с франц. и послесл. М.Гринберга - М.: Carte Blanche, 2000.
Книги Бонфуа в исполнении
Carte Blanche относятся к числу издательских проектов, в которых все, как оно и должно
быть, прекрасно - и обложка, и перевод, и мысли. Последовательность, в которой сборники
французского поэта появляются на отечественных книжных прилавках, кажется не менее
продуманной, чем все остальное. В 1995 году в том же издательстве вышли "Стихи",
в 1998-м - избранные эссе, совсем недавно - нечто среднее, "привидевшиеся рассказы"
вперемешку со стихотворными циклами, рефлексия вперемешку с рецепцией, анализ - с
синтезом, вода - с камнем, лед - или, ближе к тексту, снег - с пламенем.
Первое знакомство заронило смутные догадки и прошло практически незамеченным,
второе - подвигло критику на размышления о связи "присутствия", наиболее значимой для Бонфуа
категории, с хайдеггеровским Dasein'ом. Третья русскоязычная книга позволяет плавно
перейти от разговора о кон- и метатексте к чтению текста как такового.
Погружение в метаязыковые дебри, размышления о поэзии, знаке, образе и слове являются
для Ива Бонфуа не чем иным, как способом совладать с навязчивыми словами, передать
с их помощью то, что в их помощи не нуждается. Петляющий вдоль книжных страниц, заметающий
собственные следы оксюморон - основное подручное средство. Добиваясь предельной ясности
- нанизывать друг на друга витиеватые сложночитаемые фразы. В непреклонных поисках
главного - слегка отклоняться в сторону и отводить глаза. Таков тернистый путь поэта,
своевременно поставившего под сомнение границы языка и безграничность реальности,
но избежавшего вначале сюрреалистического, а затем - деконструктивистского инфантилизма.
"Чем становится эта встреча с присутствием, которое сейчас же опоражнивается
от себя самого, опустошается в своем убегающем, как песок в песочных часах, центре?"
То и дело переворачивая песочные часы, Бонфуа балансирует между памятью и забвением,
детством и старостью, смешивает кровь с масляными красками - иначе говоря, настойчиво
проникает в те области, где означаемое пересекается с означающим. При этом приближение
к должному и прекрасному требует неимоверных, Сизифовых усилий. Именно они, эти усилия,
придают текстам Бонфуа общепризнанное сходство и несходство со сновидениями. Как
во сне, цель неожиданно ускользает и неожиданно появляется, но, с другой стороны,
выбор сознателен, а напряжение физически ощутимо.
Бонфуа с пристальным вниманием следит за любыми попытками сделать язык видимым,
объемным, пластичным. Охотно говорит об архитектуре и живописи. Создает всевозможные
лингвистические утопии, в которых вербальность так или иначе овеществляется:
"Мы, к примеру, изображали звук "а" с помощью кувшина, который нарочно для
этого держали под рукой, в той комнате, где люди рождаются и умирают; иногда мы наполняли
его маслом или даже вином до такой-то или такой-то высоты, причем от случая к случаю
изгиб его стенок, цвет глины также могли меняться... и разве эта простая буква не
была, как сказали бы вы, насыщена реальностью?... В нашем письме мы имели дело не
с той абстракцией, какой по существу всегда остается речь, а, напротив, с истинными
вещами, вещами во всей их полноте, - и разве мы не возмещали тем самым, хотя бы отчасти,
ущерб, наносимый миру словами?"
Слова, собранные из кухонной утвари, комнаты-фразы, дома-поэмы лишены и условности,
и миметической достоверности. Они не подражают, не выражают, а существуют. Бонфуа
не признает иного существования в языке, кроме буквального, осязаемого кожей и ощутимого
на собственной шкуре. Все остальное - блеф, интеллектуальный блуд и должно быть преодолено.
"Пусть этот образ наконец перестанет что-то показывать, что-то говорить, на
что-то намекать, и не будет больше беззаконно соперничать с миром, пусть он просто
существует, в отличие от всех прочих образов, без конца множащихся, разрушающихся,
вновь возникающих в словесном пространстве, просто существует, как дерево или камень,
которые не осознают себя. Пусть огонь пожрется огнем, разметав прошлое - эту громадную
груду пепла, которую уже ворошат ветры апокалипсиса, - и мы родимся заново, друзья
мои, мы увидим друг друга, смеющиеся, озаренные лучами рассвета".
Это отчего-то всегда неожиданно - среди теснящихся и запыленных, как в антикварной
лавке, образов, среди картин, камней, виноградин, яблок и снежных хлопьев вдруг появляется
слово "огонь" и все становится на свои места, туман рассеивается, а "парадоксы" исчезают.
"Присутствие" перестает представляться Dasein'ом и оказывается тем, чем оно всегда
являлось, тем, для чего постпозитивистская философия не подобрала новых слов - божественным
присутствием.