Все говорили что Франция кончилась, становится
второстепенной державой и прочее и прочее... Нет более верного пульса нации чем характерная
для нее художественная продукция, которая не имеет ничего общего с материальной жизнью.
А значит когда в Париже шляпки прелестные и французские и повсюду с Францией все
в порядке. Г.С.
Времена, когда новое
вызывало смех, а не ироническую улыбку. Когда еще можно было всерьез рассуждать о
гениальности и признанности. Когда брат Гертруды Стайн Лео купил "картины двух
молодых испанцев, как звали первого все уже позабыли а второй был Пикассо (орфография
перевода всюду сохранена. - А.У.)".
Хозяйка ателье на парижской улице Флерюс со множеством картин (гостю повыше приходится
освещать их для других керосинкой), со множеством гостей (которых Стайн приглашала
легко - и порой столь же легко забывала, что пригласила), - хозяйка прекрасно понимает,
что неотделима от всего этого людского мельтешения, и собственную биографию пишет
от лица своей подруги Алисы Б.Токлас. "Ей всегда нравилось иметь много знакомых
и быть замешанной во многих историях". Любительница сплетен и запутанных отношений,
"Гертруда Стайн получала от всех этих сложностей колоссальное удовольствие".
Пикассо - ее друг, и Матисс - ее друг, но друг другу они друзья-враги, и почему бы
не посплетничать, как "они обменялись картинами как было принято в те годы. Каждый
художник выбирал у другого ту картину, которая вероятно представлялась ему наиболее
интересной. И Матисс и Пикассо выбрали друг у друга безусловно по самой неинтересной
картине когда-либо написанной каждым. Позднее каждый !
использовал эту выбранную картину как пример недостатков другого". Стайн стремится
сохранить атмосферу ателье, воспроизвести звучащие в нем голоса, а в разговорах запятых
нет - так пусть их не будет и в тексте.
Что поставило Стайн в центр этого круговращения, дало ей возможность предвидеть
и отбирать именно то, что позднее не только полностью изменит живопись или скульптуру,
но и вторгнется в повседневность через рекламу или расчленяющий камуфляж кораблей
и пушек? Свобода восприятия? Любовь к хрупкости и легкости новизны? "Она любит
предметы которые бьются, и дешевые и дорогие предметы... она все их любит и все помнит
но она понимает что рано или поздно они разобьются и она говорит что как и книги
всегда найдутся другие... Она говорит что любит те которые есть и любит новые за
прелесть новизны. То же она всегда говорит о молодых художниках, обо всем, а как
только все понимают что это хорошо прелесть новизны проходит". Стайн не колеблясь
покидала своих знакомых при проявлении в них признаков духовного окостенения. "Матисс
заявил что Гертруда Стайн потеряла интерес к его творчеству. Она ответила, вы не
боретесь с самим собой... теперь вам следуют". Способность картин!
ы порождать новые и новые смыслы - минимально необходимое условие того, чтобы она
вообще существовала как картина. "Дело не в том, что у меня меняется мнение о
картинах, а в том, что картины сливаются со стеной, я их больше не вижу а потом они
естественно выходят за дверь".
Или дело еще и в максимальной естественности и искренности, нежелании участвовать
в ритуалах литературного, художественного и прочих процессов? "Хозяйке никогда
не нужно извиняться за то, что в доме у нее где-то беспорядок, ни малейшего беспорядка,
коль скоро хозяйка есть, нет". Стайн была весьма чувствительна к чужому мнению,
вовсе не хотела умереть непризнанным гением - однако не делала ни малейшей уступки
господствовавшим нормам и вкусам. Лишь посмеивалась над тем, например, как "прилежно
делался писателем" Хемингуэй. Может быть, слишком конформистской среде современного
искусства с ее кураторами и галереями не хватает именно этого умения идти поперек
течения? Открытости, легкости?
В лицо Хемингуэю было сказано и многое другое. "Наблюдения еще не литература";
"если вы и дальше будете писать для газеты вы никогда не будете видеть вещи вы
будете видеть только слова а так не годится, то есть конечно если вы собираетесь
стать писателем". Но свобода либо есть, либо ее нет; и тот, в ком ее нет, не
склонен прислушиваться к тому, в ком она есть; Хемингуэй выбрал то, что "выглядит
современно а пахнет музеем" доброго старого реализма; а Стайн тем временем вспоминает,
как скучен был вечер с Андре Жидом - или как рассказы пробывшего несколько недель
в Испании Джона Рида "мне не понравились и не вызывали у меня доверия". Не
приветила Стайн и Эзру Паунда с его непробиваемой серьезностью и проповедническими
интонациями. "Мне очень жаль, но у мисс Токлас болит зуб а кроме того мы собираем
полевые цветы и мы заняты".
Ибо при всей своей общительности Стайн прекрасно умеет держать дистанцию. "Мне
еще нравилось быть окруженной людьми которые не знают английский. Так я оказывалась
полнее наедине с моими глазами и моим английским". Искренне ценя авангардистов
- не забывает об иронии, подмечая на выставках "обычай помещать картину неистового
последователя против картины неистового, но не столь же неистового мастера".
Рассуждая о воздействии на художника африканской скульптуры или русского балета,
не теряет житейской цепкости взгляда. "Неделю спустя я смогла объявить, что Фернанда
ходит без серег. Ну ладно, тогда все в порядке, у нее кончились деньги и все позади,
сказала Гертруда Стайн" - и Фернанда действительно возвращается к Пикассо.
Стайн, конечно же, субъективна. "Я люблю виды но люблю сидеть к ним спиной"
- потому что воссоздает вид, человека, город такими, какими они должны быть с ее
точки зрения. Но и окружают ее такие же субъективные люди. "Все говорят что она
на него не похожа но это совершенно неважно, когда-нибудь будет похожа", -
замечает Пикассо о своем портрете Гертруды Стайн.
Она просто смотрит. Она любит Монмартр - "место где всегда стояли а иногда
ждали, ждали не то чтобы происшествий а просто пока стояли". "Она всегда говорит
что она не любит ненормальное, оно слишком очевидно. Она говорит, что нормальное
намного проще сложнее и интереснее".