Вступительную реплику
из монолога книгопродавца Захарова на четвертой странице обложки все равно не обойти,
поэтому начнем прямо с нее, с реплики. "Вы убедились, что книги Б.Акунина о приключениях
Эраста Фандорина - это класс?!"; как-то не сразу вспоминается, что самый первый
томик Акунина - "Азазель", - выпущенный И.В.Захаровым пару-тройку лет назад, был
замаскирован под стандартный покетбук и снабжен невнятной оберткой. В основе издательской
риторики лежало полнейшее умолчание, причем таинственности оно преисполнилось лишь
по прошествии определенного количества времени.
О "Медном кувшине старика Хоттабыча" известно все - сразу и через край. Что это
ремейк. Что это товар. Что буржуй издатель эксплуатирует автора. Что обаяшка автор
(еще раз см. четвертую страницу обложки, где он с голым торсом и бархатным взором)
мило дерзит в ответ и выдает нечто среднее между "Вот Вам моя рукопись. Условимся"
и "Может, я лучше останусь собой? "Дирол Уайт" - моя любимая жевательная резинка!".
Дабы скрасить неизбежное издательское вмешательство в текст, Сергей Обломов, он же Сергей Кладо,
мудрит с нарративными инстанциями, рамочными конструкциями и проблемами идентичности:
по роману вовсю разгуливает представленный в третьем лице оболтус писатель, без конца
поминает издателя не вполне добрым словом, подстебывается над собственным героем,
пару раз запутывается в определениях "я"-"другой" и пишет, пишет, пишет свое замечательное
коммерческое произведение.
В целях максимального извлечения прибыли в качестве ключевых слов выбраны самые
с книгоиздательской точки зрения топовые: "поколение" и "пустота".
"В кувшине было пусто. Правильнее, впрочем, было сказать, что в кувшине была
пустота. Самая настоящая пустота, самая пустая из всех пустот... Он взял пустой стакан
и до половины наполнил его пустотой из кувшина. потом поднял наполовину полный пустотой
стакан к окну и посмотрел на свет. Пусто".
Поколение следует описать, а пустоту - заполнить; по возможности - ненавязчиво.
Как нужно описывать поколение, чтобы оно само себя узнавало за версту, - примерно
понятно: интернет, "Пропаганда", "Четыре комнаты", гашиш с мухоморами и стрелки с
разборками. Телевизионная мишень Югославия и гипотетический СПИД на заднем плане.
Чем заполнить пустоту - тоже, в общем-то, ясно: детство; детство у нас теперь самая
золотая жила. Что ж еще может вызвать скупую мужскую слезу, как не черно-белые очертания
"Гостьи из будущего" - она же из прошлого - в предпоследней главе. Обложка, формат,
характерное заигрывание с читателем, многочисленные обращения, посвящения, предуведомления
и послесловия очень похоже имитируют панибратски-навязчивую стилистику повестей из
школьной жизни.
Тем не менее вся эта игра в жесткий книжный бизнес вызывает неотступное ощущение
чего-то книжного, да, однако далеко не жесткого. Вот так же наивные авантюристы О'Генри
хотели заработать много-много денег, а получили несносного, неполовозрелого мучителя
и горячую картофелину за шиворот.
Что-то здесь явно не учтено. С детством, видимо, вообще опасно связываться. Скажем,
если в детстве издателя Захарова Хоттабыч мог присутствовать как фигура культовая,
то в детстве писателя Кладо - разве что как знаковая. Что до непосредственно протагониста-хакера,
годящегося писателю в младшие братья, а издателю - в сыновья... когда б не случайный
биографический выверт, вряд ли бы джинны и кувшины для этого вообще нечто значили.
И возникает естественный вопрос: кто этот одержимый читатель, который, по замыслу,
должен скупить тираж "Медного кувшина"? К какой генерации он, собственно говоря,
принадлежит? Сколько ему лет? От шестнадцати до сорока? От восемнадцати до тридцати?
Может, ставка и делалась на возрастную вилку издатель/писатель/герой. В результате,
однако, получился химероподобный уродец: от издателя у него - ностальгия по Хоттабычу
и навязчивая идея о новом поколении, от центрального персонажа - возраст чуть больше
двадцати со всеми причитающимися возрастными особенностями; но костяк, костяк, на
который все это нанизывается...
Экзистенциальная неприкаянность и дурашливое бессребренничество хакера Гены вряд
ли способны вызвать у его бодрых ровесников какие бы то ни было ответные чувства.
Лучшие моменты в книге - а они в ней случаются, хотя и длятся недолго - воспроизводят
щемящую лоховитую растерянность. Юный герой блюет в пустой медный кувшин. А потом
споласкивает кувшин под краном. А Хоттабыч все не появляется.
Ко всему прочему, заторможенного протагониста еще и называют Джинном со школьных
времен; от постоянных инверсий у любого нормального человека закружится голова.
"-Э-э, послушайте, э-э, уважаемый... Джинн, короче, - это я.
Дядька с интересом осмотрел Джинна с головы до ног, потом как бы даже внутри
- через глаза - и скептически заметил:
- Вы похожи на человека. Вероятно, за время моего одинокого отчаянного заточения
духи сильно огрубели".
Действие слишком вяло. События слишком невразумительны. Шутки, как правило, не
смешны. Время то течет чересчур медленно, то - непомерно суетливо, до скороговорки,
до косноязычия, до каши во рту:
"Время мира мерцает мерно звуком, чтобы меру времени было невозможно осязать,
как и его само (ни С.Кладо, ни И.В.Захаров, ни получающий солидный оклад корректор
издательства "Захаров", естественно, не подозревают, что правильная форма местоимения
здесь - "самое" с двумя точками над "е". Впрочем, Игорь Валентинович
уже имел случай публично заявить, что чем больше в книге грамматических ошибок, тем
она потенциально популярнее. - РЖ)".
Людям вообще-то несвойственно любить никчемность, ущербность и хаос в мозгах.
Да простят рецензенту ее бывшие одноклассники и однокурсники: если какое-то поколение
здесь и замешано, то разве что немногочисленная трейнспоттинговая генерация двадцатишести-двадцативосьмилетних.
Кто же еще смотрел на каникулах "Гостью из будущего". Кто еще до одурения выясняет
отношения со временем, толком не зная, как именно это можно сделать.
Не случайно лингвистические и алгебраические телеги про "двоичность всего компьютерного",
про то, что джинн - слово, а жемчужина из восточного сундука - русский язык, так
и остаются телегами. А вот время - это серьезно, это кровное. Авторская вольница,
в которую издатель не сунулся. Эпилог целиком посвящен времени. Для подстраховки
все, конечно, списано на компьютерный бред старика Хоттабыча, сделавшегося сайтом-переводчиком,
но это мелочи. Время - это тема. Даже почти мысль: "Время не может быть точным,
потому что все время меняется", - и Сергей Обломов чувствует, что с этой мыслью,
равно как и со временем, положено что-то делать, но каким образом, что именно, к
чему? Разве что повторять до бесконечности, до тавтологии: время, время, время, -
и смотреть, как оно проходит. Книга построена на одуряющих повторениях: от аллитераций
до краткого содержания глав. А время безжалостно утекает сквозь пальцы. Вот он, самый
существенный облом. Первоисточник всех мелких!
обломов, которые автор радостно подытоживает в конце каждой главки.
Очень трогательно. Только малолетний хакер явно мешается под ногами.