Рассказ Виктора Пелевина
"Ника" начинается фразой: "Теперь, когда ее легкое дыхание снова рассеялось в
мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре, и на моих коленях лежит
тяжелый, как силикатный кирпич, том Бунина, я иногда отрываю взгляд от страницы и
смотрю на стену, где висит ее случайно сохранившийся снимок". Зачин этот вызывает
животную радость человека хоть сколько-нибудь филологически подкованного. И не только
потому, что первая часть фразы представляет собой финал рассказа Бунина "Легкое дыхание".
О Бунине автор нам и так услужливо напоминает, надеясь на нашу общую образованность,
но снисходительно относясь к нашей забывчивости. Но тому, кто прослушал курс под
труднопроизносимым названием "Введение в литературоведение", вслед за "Легким дыханием"
обязательно вспомнится хрестоматийная интерпретация этого рассказа, предложенная
еще в начале XX века русским психологом Л.С.Выготским. Глав!
а о "Легком дыхании" из книги Выготского "Психология искусства" неизменно используется
на лекциях по начальным филологическим дисциплинам для иллюстрации таких понятий,
как "сюжет" и "фабула", а также "форма" и "содержание".
Выготский пишет о том, что переработка фабулы (т.е., в понимании Выготского, материала)
в сюжет (т.е. форму) происходит у Бунина прежде всего за счет композиционных перестановок,
сознательно нарушающих хронологическую последовательность событий. Таким образом
и достигается необходимый автору эффект: узнав в первых строках о смерти гимназистки
Оли Мещерской, читатель не воспринимает рассказ о событиях, этому факту предшествовавших,
как трагедию, и вместо довольно грязной истории о любовной связи гимназистки и казачьего
офицера, "мути жизни", по выражению Выготского, в памяти у него остается ощущение
"легкого дыхания", которое "снова рассеялось в мире".
Нетрудно догадаться, сколь богата такая ассоциация для пелевинского читателя. В первой
строчке его рассказа мы не только узнаем, что героини нет в живых, но и вспоминаем
о том, как Бунин, говоря словами того же Выготского, "формой уничтожал содержание".
Кроме того, сравнение тома Бунина с силикатным кирпичом выдает намерение автора,
мягко говоря, слегка посмеяться над высокой поэзией бунинской прозы. Но эффект все
же превосходит всяческие ожидания. Потому что героиня-то оказывается вовсе не женщиной,
как мы думали на протяжении 13-ти страниц, а сиамской кошкой, о чем свидетельствует
последнее (!) слово рассказа. И вводят нас в заблуждение виртуозно. Когда обманутый
и восхищенный читатель бросается перечитывать (а он непременно бросается, потому
что не хочет верить в свою непроницательность), то он только дивится, насколько ему
теперь очевидно, что речь идет о кошке: смуглая гибкая спина, маленькая красивая
голова, длинный темный хвост. И вместе с тем ему ничего не остается, !
кроме как признать, что все это в равной степени применимо и к женщине. Почему же
из двух равных вариантов мы выбираем для себя женщину? Бунин виноват. А еще Набоков,
Блок, Газданов... Загипнотизированный цитатами, аллюзиями, реминисценциями и прочими
неприятностями, читатель уже не замечает, как один раз Пелевин не без умысла, а с
насмешкой над нами проговаривается: обращаясь к Нике, стоящей у машины, герой "наклонился
вперед и уперся ладонями в колени". Представляете себе такую позу при беседе с возлюбленной?
Вот и Пелевин не представляет, потому и издевается дальше, сравнивая героя с молодым
Чернышевским, присевшим в чужом подъезде по нужде.
Так, изощренно глумясь над нами, теми, которые образованность свою хочут показать,
Пелевин демонстрирует великую силу теории интертекста и развивает идею преодоления
содержания формой до логического конца, т.е. до абсурда. Красиво! Я бы включала "Нику"
в тот самый курс введения в литературоведение. Казалось бы, что может быть лучшим
объектом научной статьи или доклада? Вот только что-то не хочется...
В 1991 году на конференции, посвященной столетию Мандельштама, известный филолог
Ю.И.Левин объяснил собравшимся, почему он не будет делать доклад про Мандельштама.
Изменилась политическая обстановка в стране, исследование творчества Мандельштама
стало делом столь же обычным, как исследование Пушкина, и порвалась ниточка, связывавшая
ученого с предметом его исследований. Ниточка, которая давала ощущение "близости
судеб и жизни". Не подумайте, что мне угодно проводить здесь какие-то параллели.
Я лишь хочу сослаться, как принято в академическом литературоведении, на авторитетный
источник. Обоснование отбора материала для литературоведческих исследований всегда
было для меня самым трудным моментом. Ибо по моему глубокому убеждению, удачно совпавшему,
как кажется, с позицией Ю.И.Левина, дело это глубоко интимное и даже сакральное,
логическому объяснению не поддающееся. Как любовь. Но если внятно объяснить, почему
я до сих пор не написала ни одной статьи по творчеству Лермонтова и!
ли Говорухи-Отрока, я не могу, то обосновать свой отказ исследовать Пелевина я,
кажется, в состоянии.
От любого, сколь угодно мастерски проведенного анализа текста остается нечто. Такой
остаток не поддается описанию, но создает загадку данного текста и заставляет филологическую
мысль двигаться дальше и искать новых интерпретаций. И совсем не правы упрекающие
филологов в том, что сухим разъятием текста на составляющие они убивают его живую
душу. Оттого, что я знаю, как сделана "Шинель" Гоголя или "Легкое дыхание" Бунина,
для меня не исчезает очарование текста. В этом, кажется, и есть прелесть занятий
филологией.
Остается ли что-нибудь от "Ники" после того, как мы разгадаем ее главную, филологическую,
загадку, созданную изощренной игрой авторского ума? Если мы скажем, что "Легкое дыхание"
- это про то, как казачий офицер застрелил гимназистку, то мы не скажем ничего. И
впечатление светлой грусти и легкого дыхания не исчезнет при последующих прочтениях.
Если же мы скажем, что "Ника" - это про смерть героини, которая оказывается кошкой,
то мы, в сущности, скажем все. Знание финала в данном случае оказывается роковым,
хотя сколько бы раз я ни перечитывала, например, "Муму", я каждый раз с трудом сдерживаю
слезы. А сколько раз можно читать "Нику"? Столько же, сколько можно решать одну и
ту же математическую задачу. Ведь каждая задача есть демонстрация способа ее решения.
Поэтому даже однотипные задачи решать достаточно скучно. "Ника" - демонстрация приема.
Блестящая. Но когда читаешь другой пелевинский текст, построенный на том же приеме,
например, рассказ "Зигмунд в кафе", то уже с само!
го начала ищешь проявлений "животного начала" героя, который вполне ожиданно оказывается
попугаем.
Литература ли это? Во всяком случае, это какая-то другая литература. Ни в коем случае
не хочу оспаривать право подобных текстов на существование. Но, по-моему, они хороши
в жанре "Филологи шутят". Или как наглядное пособие. А серьезно исследовать их -
значит поддаваться на провокацию автора и соревноваться с ним в уме и образованности.
Поэтому вопреки, возможно, сложившемуся у проницательного читателя впечатлению я
не буду исследовать творчество Виктора Пелевина. Жаль только, что, как говорил один
большой ученый, в современной литературе "других писателей у меня для тебя нет".
Есть такой фильм режиссера Нила Джордана - "Игра до слез" (The
Crying Game). В нем последовательно нажимаются все кнопки политкорректности -
убили негра, ИРА (которая Ирландская республиканская армия), гомосексуализм. Рецепт
для создания приторного порошка. А в результате выходит, что "песня
совсем не о том". О чем - не буду говорить, потому что там такие повороты сюжета,
о которых заранее знать не надо. Главное - оказывается, что все эти важные политические
проблемы - такие пустяки в сравнении со смертью и любовью.
Насколько я понял пафос Александры Веселовой, у Пелевина нет этого второго дна, и
его конструкции, сколь угодно изощренные, поддерживают только самих себя. В каком-то
смысле это неплохо (и поэтому рассказы типа "Ники" - действительно выгодный материал
для курса "Введение в литературоведение"). Неплохо потому, что они исподволь реабилитируют
риторику в глазах поклонников
Пелевина. Не потому, что у Пелевина в произведениях ничего, кроме риторики, нет -
это можно mutatis mutandis сказать про любого писателя. А потому, что у него эта
особенность выставлена на всеобщее обозрение. Свою просветительскую функцию Пелевин
выполняет сам, не нуждаясь в посредничестве филологов.
Писать про веб-присутствие Пелевина - гиблое дело: он персонаж в достаточной степени
сетевой и еще в большей - виртуальный, чтобы его следы встречались в рунете буквально
на каждом шагу. Поэтому ограничимся мета-линклистом. В библиотеке Мошкова - почти
исчерпывающее собрание сочинений и ссылок.
У Славы Курицына - коллекция
рецензий на "Generation П". Есть в сети и такие экзоты, как "Гадание
на Пелевине" (мне выпало - "А я бы тех, - неожиданно вмешался Мария, - кто в
реальности мира сомневается, вообще бы судил"), тоже с пристойной коллекцией ссылок.