Александру Исаевичу Солженицыну - 70 лет.
"Исполнилось 70 лет нашему замечательному современнику, русскому писателю, Нобелевскому лауреату по литературе - Александру Солженицыну.
На его судьбе отложилась, почитай, вся история нового государства от начала до сегодняшнего дня. Но как?! Не отложилась, а отлилась в высшей пробы приговор этой системе со всеми ее "морозами", "заморозками", "детантами", "застоями" и "перестройками"...
У Солженицына нет ни одного нейтрального или отдельно стоящего литературного детища, невозможно разделение на тех, что редакторам, и те, что в стол. Все его детища, такие разные, неслиянные, но ведь и нераздельные! И не выберешь из них "чистую прозу", то есть безболевую игру слов...
Живите долго, Александр Исаевич! Вам еще предстоит возвращение. Вы своей жизнью, своими книгами уже доказали простую истину: не кончается талант, не кончается боль за свою землю, не кончается литература, не кончается совесть и честь, не кончается человек на первой же пограничной станции - он только продолжается, если высочайшее звание его - русский писатель!.." ("Грани", #150).
22 декабря умер поэт, прозаик, литературовед и критик Лев Гомолицкий.
Книжная летопись
Аксакова-Сиверс Т. Семейная хроника. В двух книгах. - Париж.
"Аксакова-Сиверс, дочь известного ученого... родилась в Петербурге, жила в Москве и в Калужском имении в небольшом селении Аладино, была связана со многими именитыми людьми своего времени. Она вполне могла бы избежать ГУЛага: дважды после революции уезжала за границу, однако возвращалась. Вернулась из Франции и во второй раз, оставив там мать и сына. Очень скоро оказалась сначала в ссылке, потом в тюрьме, затем в лагере и, наконец, - в новой ссылке...
Аксакова-Сиверс сдерживает гнев, о своих мытарствах говорит порой с оттенком иронии, которая, впрочем, ничуть не заслоняет от читателя горечи происходящего - абсурда и ужаса действительности..." (Н.Т. "Континент", #57).
"Автор книги определяет ее содержание словами: "...повесть о первой любви, о русской литературе - надежде на Духовное возрождение России..."
Главный персонаж книги, Федор Константинович Морозов, "второволновик", проживает с родителями в Италии, но тоска по родине одолевает его. Эту тоску увеличивают встречи с туристами из СССР, желание переменить образ жизни, повидать родные края... Совершив некий приключенческий трюк, он с поддельным паспортом переезжает в Швейцарию, затем в Финляндию и в качестве туриста появляется в Москве...
В книге много места и внимания посвящено проблемам секса во всех его разновидностях: супружеской любви, внебрачных связей, прелюбодеяния, насильничества... Отвратительные половые извращения связаны с общим нравственным вырождением и беспринципностью, столь характерными для "органов".
Страшно становится - до чего может человек дойти, отрешившись от Бога, религии, Церкви. Сознание тревожит вопрос: только ли в коммунистическом, советском царстве возможно такое вырождение? К сожалению, приходится констатировать, что - не только...
В современную секуляризированную эпоху, которую автор называет "деофобической" (богоборческой, богоненавистнической), почти все содействует развращению: педагоги высказываются в пользу свободной любви; кинопромышленность продает "секс" как ходкий товар; книжные магазины и газетно-сигаретные киоски продают порнографию; суды вчерашнюю бульварщину рассматривают как литературу...
Из современного словоупотребления выпали такие слова, как честь, благородство, патриотизм, грех..." (Игумен Геннадий (Эйкалович). "Континент", #59, 1989).
Армалинский М. По обе стороны оргазма. Стихотворения 1964-1988. - Миннеаполис.
Башлачев А. Уберите медные трубы. Стихи. "Континент", #57.
Бродский И. "Рождественская звезда" и другие стихотворения. "Континент", #58. Нобелевская лекция 1987. "Континент", #55.
Визель Э. Завет. - США.
"Роман "Завет" - не биография жизни, а биография души. Потому автор покоряет нас не литературными достоинствами, в этом смысле книга его весьма и весьма уязвима, но в первую очередь своей эмоциональной страстью, жаждой справедливости и покоряющим стремлением, употребляя пастернаковское выражение, во всем дойти до самой сути..." (В.М. "Континент", #56).
Владимирова Л. Стихи. "Новый журнал", #172-173. Стихотворения. - Израиль.
"Последнее десятилетие опять ввело в литературу понятия "шестидесятые", "семидесятые". Но кончились шестидесятые, а литература семидесятых ушла в самиздат, затем за границу. Лия Владимирова не занималась политикой, не входила в круги диссидентов, но знала, что в России писатель, как преступник, - вне закона. Потому что искусство всегда нарушение косных догматов, и именно эстетическая самоценность, а не социальная направленность потрясает устои.
Моя тарусская Россия,
Моя владимирская ширь,
Моя возлюбленная Лия,
И Руфь, и нежная Эсфирь!
И блещет двуединым светом
Крыло у каждого плеча,
И две судьбы, как два завета,
В меня вошли кровоточа.
Так пишет о своей судьбе, уходе из России Лия Владимирова, чей голос уже 15 лет звучит на Западе..." (М.Фельдман. "Континент", #59, 1989).
Владимов Г. Даешь Предславль! Поклонная гора. Главы из романа "Генерал и его армия". (Журнальный вариант). "Континент", #56- 58.
Войнович В. Шапка. Повесть. (Журнальный вариант). "Континент", #55.
Волин М.Н. Избранные стихи. - Аделаида.
Ерофеев В. Моя маленькая лениниана. "Континент", #55.
"Юрий Павлович Иваск (1907-1986) - поэт, критик. Литературовед - ввел в русскую поэзию тему и понятие "играющего человека". Впервые его поэма под одноименным названием была напечатана в 1973 году в журнале "Возрождение" в париже (#240, 241, 242), затем в 1977 году распространялась в Москве в Самиздате и вот, наконец, вышла отдельной книжкой...
Написанная в форме септетов, поэма "Играющий человек" содержит целый ряд универсальных тем, от мирового зла до мировой культуры и темы благостного рая. Обращает на себя внимание также автобиографичность произведения. Это своего рода поэтический пробег по жизни: раннее детство, Суханово, Москва до четырнадцатилетия, потом Эстония после революции, первые встречи с видными поэты... Далее следует Западная Европа, Париж. Общение с Мережковскими, Мариной Цветаевой, Георгием Адамовичем, Ремизовым, Владимиром Вейдле...
Будучи наследником "Серебряного века", Ю.П. поистине жил поэзией, литературой и культурой. Жил, однако, не только для себя. У него... было глубокое чувство ответственности перед культурой. Отсюда и его дар благодарности, и забота о преемственности. С чувством благодарности, хотя одновременно и оценки, вспоминает он в поэме "Играющий человек" свои встречи с выдающимися поэтами и писателями, главным образом первой эмиграции: "Червинская, Варшавский или Кнут", "Затравленная гордая Марина", Георгий Иванов, "которого музыка высоко вознесет", "приятный Марков", "Моршена окрепшие напевы", "Брат ягуара, пумы - Перелешин"...
Ю.П. хотелось с стихах запечатлеть и сохранить заграничную культуру для изолированной и отчужденной от мира России. Он верил или, скорее, надеялся на возрождение страны своего детства..." (Е.Филипс-Юзвигг. "Новый журнал", #171).
Ланской А. Перед первой смертью. "Новый журнал", #171.
"Откроешь этак книжку, а там какой-нибудь Николай Емельянович спрашивает о чем-нибудь Мирру Георгиевну, а она ему отвечает. И уж знаешь точно, что читать не будешь. Пусть и фамилия авторская знаменитая, и разговор героев умен и свеж, а сил читать нет...
Не постигаю: для чего нужны авторам герои, почему не уморить их всех на первой же странице и не загулять самому. Самому спросить, самому ответить. Самому влюбиться, объясниться, и самому же прошептать: "Я согласна".
Перенаселение грозит мировой литературе. Ведь там ни детской смертности, ни голода, ни инфекции приличной не встретишь нынче. А если что-нибудь такое массовое объявится, то обязательно как символ или идеал. Ненатурально, в общем.
Как хотелось бы почитать книгу, где о герое говорилось бы примерно следующее: "Был у меня знакомый еврей, все мог достать в ноль минут. Но деньги брал бешенные". И все. А до этого и потом - рассуждения, рассуждения да пейзажи. И не надо бояться, что спросит некто: "А что же случилось дальше с вашим героем?" Ясно, что случилось: посадили, конечно, или в Израиль уехал. Писать, разумеется, этого не нужно. Дайте простор читательской фантазии.
Я живу в серенькую эпоху. На удивление бесплодна человеческая кровишка. Сколько пролилось ее и льется в том месте, которое называется - "наше время"! А где обещанные Маргарите виноградные гроздья? Одна чахлость и муть..."
Максимов В. Как в саду при долине. Маленькая повесть. "Континент", #57.
Меньшагин Б. Воспоминания. Смоленск... Катынь... Владимирская тюрьма. - Париж.
Минский М. Короткие рассказы. "Новый журнал", #172-173.
Оболенский В.А. Моя жизнь. Мои современники. - Париж.
Оболенский С. Жанна - Божья Дева. - Париж.
Павлова Ж. Императорская библиотека Эрмитажа 1762-1917. - Нью-Йорк.
Перелешин В.Ф. Вдогонку. - Холиок. Стихи. "Новый журнал", #170-173.
Савин И. Только одна жизнь. 1922-1927. - Нью-Йорк.
"Говорят, что писатели и поэты должны жениться на своих вдовах, т.е. должны подумать о том, кому оставят свое литературное наследие, кто бережно сохранит его...
Такой жертвенной женщиной можно считать Людмилу Владимировну Сулимовскую, вдову известного поэта и прозаика русской эмиграции Ивана Савина. Критики называли его "Поэтом белой мечты".
Людмила Сулимовская пережила своего мужа на десятки лет, но все эти долгие и временами трудные для нее годы, бережно хранила светлую о нем память...
Редко кого в русской эмиграции любили так, как любили этого рано ушедшего из жизни поэта и прозаика. О нем много писали, причем не "по долгу службы" и не по знакомству и, конечно же, не корысти ради...
Произведения автора в книге начинаются с прозы. Благодаря трем изданиям "Ладонки", Савин в русской эмиграции (особенно второй) известен больше всего как поэт.
Мне кажется, не нужно особенно увлекаться сравнением савинской прозы и поэзии. Оба жанра у него "перекликаются"... И в прозе и в стихах та же большая тема: Россия, - битва за нее и боль за ее потерю...
Чем же особенна поэзия Ивана Савина? Что расположило к ней многих, совершенно разных по таланту и темпераменту писателей, поэтов и критиков русской диаспоры?
Думается, что самое главное в этой поэзии - ее необыкновенно искреннее чувство страдания, душевная мягкость даже в самых героических стихах и вера в поэтическое призвание. Эпиграфом к стихам Савина могут быть эти его строки:
... А я на коне,
Набегая, как хрупкая шлюпка
На девятый, на гибельный вал,
К голубому слову - голубка -
В черном грохоте рифму искал..."
(В.Синкевич. "Грани", #149).
Шенфельд И. Зоська без носа. Рассказ. "Континент", #56.
Шехтер Ш. Время, задержанное до выяснения. - Лондон.
Эткинд Е. Симметрические космпозиции у Пушкина. - Париж.
Яновский В. По ту сторону времени. Продолжение. Роман. "Новый журнал", #170.
Сборники: Русская эмиграция. Журналы и сборники на русском языке 1920-1980 гг. Сводный указатель статей. Под редакцией Т.Л.Гладковой и Т.А.Осоргиной. - Париж. Встречи. Поэтический альманах. - Филадельфия.
Размышляя о России
Довлатов С. Встретились, поговорили. Рассказ. "Континент", #58.
"...Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе.
Например - у фасада какого-то случайного здания:
- Пардон, что означает "Гипровторчермет"?
Или - в случае какого-то бытового неудобства:
- Большевики меня поистине умиляют.
Или - за чтением меню:
- Цены, я так полагаю, в рублях?
Или - когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти - это катастрофа.
Или - если разговор пойдет об Америке:
- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
Или - реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:
- Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
Выходя из плохого, заметит:
- Такого я не припомню даже в Шанхае...
Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
И вот он понял - надо ехать..."